В начале войны он и не предполагал, куда забросит его судьба. Случилось так, что на сборный пункт вызывали дважды, и дважды возвращался он на завод, на своё рабочее место. Работал тогда Тимофей Васильевич на заводе им. Ленина. И только 26 ноября 1942 года направили в училище. После окончания курсанты радовались, что поедут громить фашистов, но опять не попал Тимофей Васильевич на фронт, отправили в МЗО (Московская зона обороны), хотя фашисты давно были отброшены от столицы. Опять обучение в воздухоплавательном дивизионе аэростатов артиллерийского наблюдения.
Настоящая боевая жизнь началась лишь в начале 1944 года на 2-м Прибалтийском фронте. Взвод-расчёт младшего лейтенанта Т. В. Дмитриева был придан полку артиллерии, бригаде резерва Главного командования. Аэростат, на котором Тимофей Васильевич поднимался в воздух, охраняла зенитная батарея, т. к. цель эта была для фашистских лётчиков не малая.
… Первое боевое задание.
— Как только поднялся в воздух, сразу обнаружил аэродром фашистов. Срочно передаю на батарею. Первые же снаряды угодили в самую гущу самолётов противника. Быстро выбрали лебёдки — и я на земле. За каких-то 15 минут наломали фашистам дров. За этот удачный выход в воздух командование наградило меня медалью «За отвагу»…
Никогда бы не подумала, что Николай Иванович Симонов, укладчик горячего металла на стане «600», мог совершить что-то героическое. Невысокий, носит мешковатую спецовку, кепчонку, опалённую жаром. В общем, ничего примечательного. И вдруг узнаю, что наш Симонов — в прошлом воздушный стрелок, гвардии старшина, награждён орденами Красной Звезды и Славы, медалями.
— Какая из наград Вам всего дороже? — спросила я его.
— Медаль «За отвагу» — ответил Николай Иванович. — В тот памятный день, 14 июня 1944 года, я со своим командиром старшим лейтенантом Михаилом Константиновичем Коростиным попал в такой переплет, что век не забуду.
И вот что он рассказал.
Пожелтевший листок фронтовой газеты от 23 июля 1942 года. Скупые строчки рассказывают:
«Советский самолёт был подожжён огнём зенитной артиллерии противника. Пламя все больше распространялось, обжигая лица отважных лётчиков, машина теряла управление. Гибель была неизбежной. Тогда лётчик Дивиченко принимает решение. С бреющего полета он направляет горящий самолёт в проходившую по дороге колонну автоцистерн с горючим. Взрыв потряс воздух. Немцы дорого заплатили за жизнь четверых советских патриотов. Родина никогда не забудет имена героев-комсомольцев лётчика Дивиченко, штурмана Журавлёва, стрелка-радиста Мысикова, воздушного стрелка Ежова, отдавших свою светлую жизнь во имя победы над озверелыми гитлеровскими оккупантами».
А вот что сообщало Совинформбюро о боевых делах Дивиченко и его товарищей, повторивших подвиг Гастелло.
«При налете на аэродром противника самолёт был подбит огнем артиллерии и одновременно атакован истребителями. Десять самолётов было уничтожено нашими лётчиками при налете на этот аэродром».
… На боевой машине гвардии сержант Николай Малоземов вез снаряды на передовую. Круто поворачивая баранку то влево, то вправо, он искусно маневрировал между разрывами снарядов. Но не уберегся. Легко ли? снаряд разорвался рядом с машиной, загорелся борт, а в кузове — ящики с боеприпасами. Следом шла автоколонна. Водитель молниеносно принял решение: покинуть строй машин. Малоземов не думал в этот момент о себе, он думал о других. Через несколько секунд раздались взрывы, и гривастые волны огня покатились по жухлой траве.
— Как жив остался, ума не приложу?! — изумляется Николай Иванович.
Вот так, не раз и не два, приходилось ему испытывать судьбу на дорогах войны.
Сегодня мне хочется коротко рассказать о тех событиях последних дней войны, участником которых я был в составе Уральского добровольческого танкового корпуса.
Утром мы подошли к Одеру. Как только наши танки появились у моста, гитлеровцы его взорвали и засели в кирпичных домах по ту сторону реки. Нашей мотострелковой бригаде была поставлена задача: выбить врага из засад, занять дома.
Сначала мы решили проскочить по взорванному мосту, но это нам не удалось. Два батальона враг приковал к переправе перекрёстным огнем. Форсировать реку не было возможности: посредине она оказалась талой.
Тогда наш батальон, стоявший в резерве, передвинулся километров на 15 выше и там ночью, несмотря на ледяную воду, мы форсировали Одер, сходу взяли небольшой населенный пункт. Жаркой была эта ночь, ожесточённый бой длился до утра.
Утром к нам подошли те батальоны, что накануне были прижаты у моста. Заняты ещё три населённых пункта. Образовался плацдарм. Его надо было удержать, и в работу включились сапёры, сооружая переправу.
В одной из песен бойцов Уральского добровольческого танкового корпуса были такие слова:
Урал, Урал!
Сыны твои клянутся,
Что будем Родине,
Партии верны!
Уральцы-добровольцы были верны клятве, которую они дали своим землякам при отправке на фронт в мае 1943 года.
В ночь с 16 на 17 июля корпус был введен для развития наступления в направлении города Орла. На этом участке у противника была хорошо подготовлена оборона. Частям корпуса пришлось своими силами и средствами «дорывать» её, чтобы выйти на оперативный простор. Особенно сильные бои развернулись на реке Нугрь.
Весной 1944 г. получили в Челябинске новые танки ИС-122 и снова в путь-дорогу.
На рассвете в дымке показался Ленинград. Разгружаемся на станции Тосно, а дальше — своим ходом.
Прорвать с ходу сильно укрепленную полосу обороны противника не удалось. Впереди в шахматном порядке — множество трёхгранных глыб, которые танк отодвигает в стороны гусеницами. Отодвинул несколько, а на следующую сел днищем. Если удалось пройти этот ад огня и камня — тут же в несколько рядов торчат толстые столбы проволочного заграждения. Приказ — отойти. И взялась за работу наша авиация. Кажется, нигде не видел столько самолётов с нашей стороны. Накрыли бомбовым ударом. На месте укреплений всё вверх тормашками.
Видавшие виды участники войны с белофиннами — и те были поражены. Куда там, говорят, линии Маннергейма, здесь почище.
Идём впереди полка. Показалась речка — небольшая. Мы проскочили, потом «тридцатьчетвёрка» соседей, а следом — взрыв. Третий танк моего взвода застрял в воде, и полку пройти негде. Докладываю по рации, но командование приказывает: только вперёд, на шоссе!
Гоним вперёд, а по танку словно тысячи дятлов долбят. «Тридцатьчетвёрка» накренилась и встала. Из неё выпрыгнул человек и — в кювет. По кожаной куртке узнал майора из 1-й бригады.
Война есть война. Из нашей роты остался целым один мой танк с буквой «М» на башне. Отдыхали мы в Дмитриевке.
Среди остатков нашей роты находился новенький — лейтенант Червяков. Как-то раз капитану Сибиркину пришёл приказ: нашему единственному танку идти в район Карповки и там вместе с другими танками вступить в бой.
Лейтенант Червяков стал просить ротного, чтобы разрешил моей «Марусе» в бой идти. Укомплектовали ему экипаж, и ушла наша «Маруся» под Карповку.
На другой день пришёл наш капитан из штаба полка хмурый. «Смотрите, — говорит, — на него, он в рубашке родился». Сам показывает на меня. Потом поцеловал меня и проговорил: погибла вместе с экипажем…».
Я не заплакал, а как-то сдавленно зарыдал.
В ночь с 6 на 7 ноября наш теперь уже 4-й гвардейский полк прорыва переправлялся через Дон. Шел дождь со снегом. Мы, командиры танков, шли впереди своих машин, прикрывая ладонями свет переносных ламп, показывая дорогу к переправе. Плащ-палатки покрылись льдом.
Чтобы противник не обнаружил передвижения, гремела наша артиллерия.
7 ноября мы узнали, что в Москве проходило торжественное заседание, посвященное 25-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, и Верховный Главнокомандующий сказал, что «наступит и на нашей улице праздник».
19 ноября он наступил.
Под гром артиллерии и залпы «катюш» мы вышли из укрытий, поднялись на возвышенность в ринулись в бой, к Сталинграду.
Нашему полку суждено было сжимать кольцо окружения, уничтожая противника.
Из однополчан по тем боям запомнился командир роты капитан Павел Сергеевич Сибиркин — душа роты, отчаянный, казалось, до безрассудства человек.
Позже мы поняли: это было не безрассудство, а мужество и ответственность за выполнение боевой задачи, за технику, за людей.