Война глазами художника
Мы воспитывались на героике созидания, пели песни о Катюше и Петруше-трактористе, читали Николая Островского, смотрели безгрешные фильмы, учились видеть романтику буден… И вдруг война. Это было ужасно, невероятно ужасно.
Восемнадцать мне исполнилось в январе сорок второго. Призвали в Челябинский лыжный запасной полк. Девять месяцев нас учили тактике боя, маневренности. Сколько перекопано траншей, окопов и землянок! Траншеи обкатывали танками. Геометрия их такова, что не осыпались. Танк проходил, а мы находились под ним. Патронов не жалели, освоились с сапёрной лопатой, научились ставить мины, кидать гранаты и окрепли физически. У меня был рост 173 см и вес 75 кг. Когда взвод купался, любо было посмотреть — крепыши.
Повезли нас к Сталинграду. Первая боевая задача — прорвать линию фронта на северо-западе. Прорвали успешно, малыми потерями, кажется, человек пять. Зато потом!
Под станцией Суровикино остался один миномёт и один миномётчик из расчета. После выстрела смотрит в бинокль, делает поправку, заряжает и снова стреляет. Здесь на месте Цимлянского моря, осталась горстка людей. Здесь, у железной дороги, меня ранило. Ощущение такое, будто ударили доской по голове. Очнулся — засыпан землей. Повертел головой — цела, руки — тоже. В ноге почувствовал теплую сырость — сквозная рана в бедро. Помогла выбраться санитарка. Госпиталь.
Перед тем нашёл альбом для рисования. В госпитале появилось время. Рисовал раненых солдат, медсестру в кругу её нескончаемых забот, раненого австрийца, одного кладбищенского смотрителя. Рисовал много. Когда ранили фотографа, даже очень. Однажды за этим занятием застала врач-капитан:
— Рисуете?
— Немножко.
— Ничего себе! — сказала мужу (он был командиром запасного полка).
Выздоровел, перевели туда. В 44-м подрывали на Днепре льдины, чтобы не снесло мост.
Прошел Украину, Бессарабию, Румынию, Болгарию, Венгрию, Австрию. В Венгрии досталось. Дважды немцы предпринимали контрнаступление. Прижали нас к Дунаю. У станции Цеце снова ранило, на этот раз легко.
Я был в роте автоматчиков, что само о себе нелегко, но ещё выполнял обязанности художника-картографа. Все после ужина спали, а я делал карты — увеличивал масштаб в десять, двадцать и более раз, чтобы можно было нанести узнаваемые предметы — речки, дороги, высотки.
На узком участке, между озерами Балатон и Виленцы попали в окружение — плохо была организована разведка. Здесь было большое скопление техники: танков, самолётов, механизированных частей. Снег, пурга, — прорвали оборону и отступили.
Перелом наступил в 43-м, техники стало больше. И какая техника! Немцы боялись танков ИС-3, которые прошивали «Тигров» насквозь, и уклонялись от прямой встречи. Наши ИЛы, ЯКи и Лавочкины завоевали господство в воздухе, получив превосходство в скорости и маневренности.
Мокли, мерзли, голодали. Разобьют кухню, пробьют термос — беда. Теперь это сглаживается. Память сохранила не всё, но кое-что засело крепко.
Помню вечер, солнце. Выступаем. Комиссар: «Рано, авиация может засечь». Погода меняется — тучи, дождь. Идем насквозь мокрые. Снег пролетает. Пушки вязнут в речке. Солдаты вытаскивают их из ледяной воды. Выйдет из речки, ляжет на спину, выльет воду из сапога — и дальше. Снег перешел в крупу. Одежда задубела. Ни зги не видать. Холодает. Крупа шуршит по мёрзлой одежде. Когда дошли, троих не досчитались. Троих одели в сухое, накормили и — искать. Двоих нашли: одного засыпанного снегом в кювете, другой привалился к комбайну и закоченел…
Снег, солнце и синее небо. Хутор бомбят — бревна в стороны…
Старое здание, лепной потолок. Разместились кто где, я — под окном. В подоконнике снаряд — прямое попадание. Взрыв прямо надо мной. Многих зацепило тут, мне — ничего.
Овраг. В овраге землянки, лошади, люди. Вышел, стоят трое. Слышу: мина. Лег. Взрыв в углу оврага — всех троих скосило. И таких мелких событий было много. Вот ещё одно.
Низкие тучи. Где-то вверху гудит самолёт. Зенитчик бьет на слух. Из туч крутой спиралью падает самолёт.
Не доходя Вены, пришлось повоевать. Горы, виноград, чистые реки, форель — очень красивые места. Юные ученики какого-то училища в темных шинелях, во фляжках спирт. Взяли языка, так и так: Гитлеру капут, прежней Германии уже нет. Пора, ребятки, заканчивать. Не сдались, погибли все.
Разведка боем — страшная штука. Старший лейтенант Слепов ведет за собой. Батальон принимает огонь на себя и засекает, откуда бьют. После этого наступление…
Пол Европы прошёл пешком. Жил всегда среди хороших людей. Никто нигде и никогда меня не обидел. Не попадались плохие люди. Даже в Венгрии, где воевала против немцев одна только дивизия, остальные не хотели, и где ночами было опасно.
Видел, как издевались над нашими пленными: выкалывали глаза, отрезали язык, потом расстреливали.
У нас был порядок: чтоб пальцем не трогать пленного, а за мародёрство — расстрел на месте. Питание брать разрешалось, если дом заброшен.
Не уважаем мы себя. Что у нас пишут теперь, спустя полвека о войне? Даже Виктор Астафьев, не говоря уже о Солженицыне. Откуда эта болезнь, неистребимая страсть покаяния — будто мы напали и разорили несчастную Европу. А между тем иностранные авторы, противники по сути, — Фриснер, Гальдер — отзываются о русском солдате достойно, с большим уважением, как того он и заслуживает.
Г. Берсенёв, заслуженный художник России.
(Запись Н. Верзакова).
Из книги «Златоуст — фронту», 1-е изд., 2000 г.
Берсенёв Геннадий Михайлович, 1923 г. р., призван Златоустовским ГВК 24.01.1942 г., сержант. Умер в Златоусте 13.04.2006 г.
Из Златоустовской Книги Памяти.